Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ] - Мария Семенова

Потом я долго стояла одна в полутёмной, пахнущей остылымдымом влазне и думала, что теперь делать. Может, Велета ждала меня, хотелапоговорить, а может, выставила за дверь мой кузовок. Проверять я не пойду.Пересижу здесь, под всходом, небось, до утра уж как-нибудь обойдусь.

…Ступени, всякий раз пронзительно певшие под моими ногами,не скрипнули под вождём. Хоть и был он тяжелее меня самое меньшее вдвое.Небось, сам резал ступени, когда строили дом. Откуда мне знать. Я обернулась,когда он шагнул на последнюю. Он хмуро смотрел на меня, и я пятиласьпонемножку, пока не прилипла лопатками к скоблёной стене. Допрежь он ко мнепочти ни разу не обращался, о чём со мной рассуждать, да и я тому была толькорада, вожди ходят посередине между людьми и Богами, при них, как при молнии, необогреешься, а страху!..

Он тяжело смотрел мне в глаза ещё какое-то время, потомпротянул руку и взял за плечо, и я сразу почувствовала, что на плече встанутсиние пятна, кованые пальцы медленно сжались, придушит – не охнешь…

– Язык твой болтливый… – сказал он вполголоса.Оттолкнул меня, как тряпочную, и ушёл.

Позже мысленно я переживала всё это ещё не раз и не два и вмечте слышала гордый собственный голос: за что, воевода? чем провинилась? а непровинилась – не тронь!.. То в мечте. Я уже сказывала, достойную речь япридумываю на другой день. Ножки мои подломились… всё, хватит с меня. Ясъёжилась, ткнулась носом в колени. Хотелось стать ещё меньше и закатитьсягорошинкой в щель меж половиц. И лежать там, слушая издали голоса, скрип ишорох шагов, пока крепость будет стоять. А потом тишину, когда ей настанетвремя рассыпаться. И даже кто-то другой, привыкший смотреть со стороны иухмыляться, помалкивал. Наверное, ему тоже было довольно.

Долго ли я там сидела, неведомо. Кажется, потом я заснула,как часто бывает, по крайней мере со мной, если душе не сладить с поклажей. Новот знакомые руки схватили меня и начали тормошить, и голос Хагена кликнул:

– Дитятко, здесь ли ты?

– Здесь, здесь она, дед, – отозвался Ярун. Это онизвлёк меня из-под лестницы, где я свернулась и начинала уже примерзать кобындевелой стене. Я вяло сопротивлялась, отталкивала побратима, но он сгрёбменя в охапку и понёс в дверь дружинной избы, мимо Хагена, сокрушённо качавшегоседой головой.

Внутри дышало теплом медленное очажное пламя и по лавкамбыло достаточно свободного места. Побратим и наставник нашли уголок на нижнемложе, усадили, закутали меня в одеяло, сели по сторонам.

– На-ка. – Ярун протянул чашку горячего мёда. Явыпила, как безвкусную воду. Я ждала, чтобы питьё меня тотчас повалило, новышло наоборот. Будто кулак разжался внутри и отпустил, я потянулась к огню изастучала зубами, холод из меня выходил.

– Дитятко, – повторил Хаген, скользя рукой по моимрастрёпанным волосам. – Не держи зла на Бренна… ему и так нелегко.

Слыхал бы варяг, как меня, из ничтожных ничтожную,уговаривали не держать на него зла! Я туповато хмыкнула, и Хаген сказал:

– Он вождь.

И ведь так как-то сказал, что я мигом припомнила не толькотяготу ведшего за собой столько людей, но и сгубленный род, угасшее племя иродину, оставленную мореходом… и ещё что-то, постигшее его у нашего тына.

– Дедушка!.. – всеми пальцами ухватилась я за локотьстарого сакса. – Почему воеводе нельзя пить молока?

Хаген вздохнул, опустил голову.

– Когда он стал юношей, ему даны были запреты. На языкеего предков они называются гёйсами, и говорят, что нарушивший их встречаетскорую смерть.

Раньше у каждого было множество гейсов, особенно у вождей,но теперь всё измельчало. Бренн не должен отказываться от угощения, стоять подберёзой и пить молоко.

Ярун, внимательно слушавший, надумал спросить:

– Значит, если бы он не взял молоко, он всё равнонарушил бы гейс?

Хаген снова вздохнул, развел руками:

– Нарушил бы. Так чаще всего и получается.

Я молчала, кутаясь в одеяло. Теперь я понимала слёзы Велетыи отчаяние Славомира, желавшего отвести беду от вождя. Страшная сила, должнобыть, эти запреты. Я вспомнила, с какой усмешкой варяг пересчитывал нашистрелы, нацеленные ему в грудь. И как споткнулся при виде безобидного ковшичкас молоком.

– А Славомир?.. – спохватилась я. – Онтоже?..

Хаген ответил:

– Якко не должен есть утиных яиц и спать ногами насевер. Он жалуется, что это очень трудные гейсы, особенно летом на корабле.

Ярун, волнуясь, спросил:

– А Велета?

Хаген чуть слышно засмеялся.

– Она же девушка, дурень. Разве девушке можночто-нибудь запретить?

Ярун ответил смешком. Ему хорошо, ему не пришлосьпоскользнуться в чужую волчью ловушку, а мне не до шуток. Я теперь знала,откуда в любой басни все эти серебряные листочки, которые нельзя трогать,срывая румяное яблочко, и копытца с водой, из которых не пьют, чтобы непревратиться в козлят… Древний страх, у нас на три четверти позабытый, нокое-где ещё властный, ещё способный обречь…

– Жаль, мы прежде не знали, – услышал мои мыслиЯрун. – Я бы уж подлил кое-кому в пиво утиных яиц… чтобы бревён моейспиной не считал…

– Не подлил бы, – сказал Хаген печально. –Гейсы нарушаются только тогда, когда суждено.

Ночью, свернувшись клубком в ногах у старого сакса, я вновьшла домой заснеженным лесом, и кузов отборной клюквы был у меня на плечах.Зелёные звёзды мерцали и прятались. С моря надвигалась метель.

Проворные лыжи вынесли на поляну, казавшуюся смутнознакомой, и позёмка с шуршанием охватила колени. Летучий снег заметал большогомёртвого зверя, лежавшего посередине прогалины, и я кинулась в ужасе, почтипризнав в нём Молчана, но это был не Молчан. Просто волк, только что бившийсяиз-за волчицы и не узнавший любви. Матери Рожаницы теперь шили ему новую шубу,лежавшая здесь больше не пригодится. Я перевернула тёплую тушу, вынула нож.Потом свернула пустую мокрую шкуру, подвязала к кузову снизу. Похоронила волкав снегу и заторопилась домой.

…Я наклонилась поправить лыжный ремень, и тотчас из-за ёлоквышел ободранный зверь и стал приближаться, по-собачьи, дружески виляя хвостом.Волосы подняли на мне шапку: я кинулась прочь, беззвучно крича, напролом вхлещущие кусты. Ужас взывал не из разума – из самих частиц моей плоти, костей,мякоти, крови… Слепой чёрный ужас старше смерти и хуже, чем смерть. Яоглянулась, только когда сердце почти сокрушило рёбра. Меня никто непреследовал. Я замедлила шаг, оперлась на копьё передохнуть. И чудовище тотчасвыглянуло из-за ёлок и пошло ко мне, улыбаясь безглазой освежёванной мордой…

– …Дитятко! – Мой наставник тряс меня за плечо,спасая от наваждения. – Дитятко, что с тобой, проснись!